Воспоминания современников о григории распутине. Григорий Распутин: биография Распутин в культуре и искусстве

Уникальной биографии Григория Ефимовича Распутина (1872—1916) посвящено немало мемуарных страниц. Свою лепту внесла и Вера Александровна Жуковская (урожд. Микулина) (1885—1956), в пору описываемых событий пробовавшая свои силы на литературном поприще. Уже будучи автором сборника рассказов «Марена» (Киев, 1914), молодая писательница, заручившись рекомендациями своего дяди, знаменитого ученого Н. Е. Жуковского, принимавшего участие в ее судьбе, представилась историку-расколоведу А. С. Пругавину. Свой интерес к нетрадиционным формам религиозного сознания Жуковская объяснила замыслом нового романа. Найдя в Пругавине лицо заинтересованное, она, благожелательно принятая в доме Распутина, стала для Историка источником информации о жизни «старца».

Интерес Пругавина к этой личности, сыгравшей не последнюю роль в трагическом финале династии Романовых, был непреходящим. В 1915 г. он опубликовал в журнале «Русская Иллюстрация» документальную повесть «Около старца», где Жуковская описана под именем Ксении Владимировны Гончаровой. Отдельное издание было осуществлено в 1916 г. под названием «Леонтий Егорович и его поклонницы». Судьба этой книги печальна — почти на весь ее тираж был наложен арест. Второе издание вышло под заголовком «Старец» Григорий Распутин и его поклонницы» уже в 1917 г. Сюжет повествования был прост: знакомство автора с госпожой Гончаровой и подробное воспроизведение всего виденного и слышанного ею. «...Я более всего заинтересована, — говорила Гончарова, объясняя причины своего обращения к столь неординарной стороне жизни, — тем религиозным брожением... или, может быть, точнее будет сказать, тем поветрием , которое наблюдается теперь в разных слоях нашего общества и которое я затрудняюсь охарактеризовать одним каким-нибудь термином. Словом, я имею в виду то полное мистицизма и суеверия брожение, которое выдвинуло у нас разных «прозорливцев», выступающих в роли религиозных подвижников, выдвинуло разных «пророков», юродивых, блаженных». Автор повести дает героине следующее напутствие: «Вам предстоит нелегкий труд разобраться в этом диком конгломерате мистицизма, эротомании и политики, распутать этот клубок религиозных порывов и половых, сексуальных эмоций, переплетающихся с реакционными вожделениями и заданиями». Главы документального повествования Пругавина в значительной степени соотносимы с первыми тремя главами воспоминаний Жуковской, написанных, вероятно, десятилетие спустя, на основе дневников.

Перу Жуковской принадлежат еще две книги: повесть «Сестра Варенька» (М., 1916) и сборник рассказов «Вишневая ветка» (М., 1918). Перипетии личной жизни в 20-х гг., неудачи в публикации своих произведений решили ее литературную судьбу. После ранней смерти мужа в 1924 г. Жуковская порывает с городской суетой и перебирается на жительство в сельцо Орехово Владимирской губернии, в места, издавна связанные с родом Жуковских. Отойдя от активной литературной деятельности, она почти всецело посвятила себя заботам об увековечении памяти Н. Е. Жуковского.

Влад<имирский> округ

Село Ставрово

Предисловие

Настоящие записки составлены мною по дневникам, которые я раньше вела ежедневно. Во время моих встреч с Распутиным я, вернувшись домой, записывала все слышанное и виденное, а т. к. память у меня вполне удовлетворительная, то некоторые записи представляли собою почти стенографическую точность.

Во время моего знакомства с Р. я была еще очень молода и поэтому, конечно, относилась ко всему в жизни довольно поверхностно. Р. интересовал меня, главным образом, со стороны своего воздействия на людей, ничем не заинтересованных в его влиянии, и этой-то стороне уделена наибольшая часть моих записок. О ней же, должна сказать, почти не упомянуто во всей посвященной ему до сей поры литературе. Одна книжонка «Из недавнего прошлого» , принадлежащая перу посещавшей Р. дамы, хотя и пытается осветить личность Р., но в ней слишком явно выражено желание отмежеваться от впечатления, производимого Р., и в некоторых случаях она явно не соответствует истине. Так, в одном месте дама пишет о гнилых зубах и зловонном дыхании Р., но как раз зубы были у него безукоризненные и все до одного целы, а дыхание совершенно свежее. Вообще надо иметь мужество признать, что Р. была натура во всяком случае исключительная и обладал он огромной силой. Это даже признает М. Н. Покровский , а его-то уже никак нельзя обвинить в пристрастии к Р.

Я очень сожалею, что я не политик и не историк — тогда бы я, конечно, извлекла гораздо больше из трехлетнего знакомства с Р., но и то, что я там слышала и видела, не занимаясь исследованиями и расспросами, настолько не похоже на все то, что мы имеем в обыденной жизни, что всякий, кто прочтет эти записки, так или иначе почувствует весь кошмар последних дней русской монархии и жизни ее «высшего света».

В. Жуковская

1914 г.
Мое первое свидание с Распутиным

О Р. я услышала в первый раз в К<иеве>. Я тогда только что кончила гимназию и, заинтересовавшись благодаря случайному знакомству одной из отраслей сектантства, посещала тайком собрания Божиих людей, как они себя называли (много позже я узнала, что их же зовут хлыстами в сектантской литературе).

И вот там, на окраине города, однажды, во время обычного вечернего чая с изюмом, любимого напитка божиих людей, Кузьма Иваныч, так звали хозяина, вдруг повел речь о старце Григории Распутине. Из этой речи, полной неясных образов и довольно сумбурной, какими вообще всегда бывают речи пророков людей божиих, я поняла, что этот старец куда-то обманом втерся, кого-то надул и что очень Россия от него пострадает, потому что он продает божий дар, что ему было много дано и все взыщется. В конце своей обличительной речи Кузьма Иваныч заметил, что вначале кажется, словно на кривде дальше уедешь, чем на правде, но что потом заплатишь за все сторицею; при этом он как пример привел нашу православную церковь, где все построено на лжи, а, между прочим, она стоит уже вторую тысячу лет. «Но погодите, братья и сестры! — вдохновенно воскликнул он, — расплата ждет, и будет она побита тем же оружием, которым защищалась, и во многом здесь поможет Григорий». Я спросила его, кто такой этот старец. Прищурив свои яркие глаза (у всех хлыстов глаза совершенно особые: они горят каким-то жидким переливчатым светом, и иногда блеск становится совершенно нестерпимым), он сказал усмехаясь: «Какой он старец, ему и пятидесяти лет нет. Это его епископ Феофан расславил: старец да старец, а «старец» такими делами занимается, что только кучеренку какому-нибудь под стать; спохватился Феофан, да поздно: пошел разоблачать, а Гриша к тому времени укрепился где надо и самого Феофана ссунул. Теперь до него рукой не достанешь, у царей свой брат стал. Слушок был в свое время, что он Алешу излечил, не совсем, а все же подходяще, и что царица святым его считает, а только враки, ведь темный он». — «Что значит «темный»?» — спросила я, затая дыхание, но ответ получила нескоро. Долго молчал Кузьма Иваныч, а потом неясно и запутанно стал говорить. Мало можно было понять из его слов, но выходило так, что, выбирая пророка, божий люди налагают на него искус: 33-дневный пост, который он проводит в затворе, получая лишь через известные промежутки хлеб и воду. После этих дней открывают тайник, в самую полночь, на большом соборе, т. е. на собрании всех братьев и сестер, и он выходит или светлым или темным, иными словами, преодолел он искушение или нет, одолел его враг, или он покорил его себе, и, сообразно с этим, бывает или торжество духа среди собравшихся или общее падение и — жестокий бич хлыстовства — общий свальный грех. «А почему вы думаете, что Распутин темный?» — спросила я, все еще не вполне понимая сущность дела. Кузьма Иваныч опять усмехнулся как-то вовсе не весело и сказал нехотя: «Он с нашими братьями был, а только мы отреклись от него: в плоть он дух зарыл». Потом промолчал и добавил как бы про себя: «Положим, горевать очень не приходится, не все ли одно. Там наверху и так плутни много, теперь одним обманщиком больше стало, только и всего. А держит он их крепко, сознаться надо». — «А чем?» — спросила я. «Поезжай да посмотри сама. Приглядись, авось что ни то и поймешь», — загадочно сказал Кузьма Иваныч и свел разговор на другое.

Сильно заинтересованная этими таинственными намеками и рассказом Кузьмы Ивановича, воротилась я домой и решила при первой же возможности увидать Р. и понять, в чем тут дело. Случай скоро представился, я поехала в Петроград. Здесь я начала с того, что пошла к известному исследователю сектантства А. С. Пругавину, надеясь получить от него нужные мне сведения о Р. Я не ошиблась: Пругавин знал все, что вообще можно было внешне знать о Р., — ближайшим другом которого являлась Анна Александровна Вырубова , интимнейшая подруга царицы, — одной записки которого, написанной крупными, корявыми буквами неверной, будто детской или пьяной, рукой к любому из министров, было достаточно, чтобы просителя немедленно

удовлетворяли согласно его желанию. О близости к нему царицы и о его диких ночных оргиях под шумок говорил весь город, но громко никто не смел сказать слова из опасения, что слово это потом жестоко ему отплатится. А он сам, окопавшись где-то в самом сердце одурелой столицы, делал свое тайное темное дело. Какое? Вот это-то я и хотела понять. Это я сказала Пругавину. Он с большим огорчением посмотрел на меня и стал просить отказаться от моего намерения познакомиться с Р., т. к. последствия этого знакомства могут стать для меня гибельными. Но я повторила, что решила это твердо, и даже попросила его узнать мне адрес и телефон Р. «Пусть будет по-вашему, — со вздохом согласился Пругавин, — я сделал все, что мог, чтобы предостеречь вас, теперь я умываю руки».

На другой день он сообщил мне по телефону адрес и телеф<он> Р., он жил тогда на Английском проспекте № 3, а телефон был 646 46. Я, конечно, не стала мешкать и тут же позвонила по апокрифическому телефону. Я случайно попала в редкую минуту, когда телефон Р. был свободен — как я увидала впоследствии, дозвониться к Р. было так же трудно, как выиграть в лотерею. Минутку постояв с, надо сознаться, сильно забившимся сердцем у телефона, я услыхала сиповатый говорок: «Ну кто там? Ну слушаю». Спрашиваю чуть дрогнувшим голосом: «Отец Григорий?» — «Я самый и есть, ну кто говорит? али незнакома?» — «Говорит молодая дама. Я очень много о вас слышала. Я нездешняя, и мне очень хочется вас увидать: можно?» — «А откеле ты звонишь-то?» — с готовностью отозвался Р. Я сказала. «Знашь што? — заторопился он. — Приезжай ко мне сичас, хошь? — голос его выражал нетерпение. — А ты кака? красива?» — «Посмотрите!» — засмеялась я. «Ну скорее, скорее, приезжай, душка, ну ждать буду. Через полчаса приедешь? не можешь? ну через час, живее, душка!»

Менее чем через час я входила в подъезд огромного серого дома на Английском. Какое-то жуткое чувство охватило меня в этом широком светлом вестибюле. Внизу стояли рядом чучела волка и медведя; подъеденные молью, потрепанные шкуры вольных лесных хищников казались такими жалкими на фоне декадентского окна, на котором засыхал куст розового вереска, наполовину оголенные ветки его сиротливо выглядывали из-под безобразных зеленых бантов. Лифт остановился на самом верху. Отворив дверцу, швейцар указал мне на одну из высоких желтых дверей: Вам к Распутину! — и лифт сейчас же начал спускаться вниз, а я вспомнила, что он не спросил меня внизу, к кому я пришла.

На звонок мне отворила невысокая полная женщина в белом платочке. Ее широко расставленные серые глаза глянули неприветливо: «Вам назначено?» — «Да!» — «Ну входите. Нет, здесь не раздевайтесь, — прибавила она, видя, что я направилась к вешалке, — снимете там, если хотите». После я узнала, что привилегия раздеваться в передней давалась только тем посетителям, которые считались своими и проходили не в «ожидальню», так называлась приемная для просителей, а во внутренние комнаты.

«Гр. Еф. еще не вернулся от обедни», — затворяя за мной дверь в ожидальню, проворчала женщина. Большая комната была почти пуста, если не считать нескольких стульев, расставленных около стен далеко друг от друга, обиты они были грубым кретоном в новом стиле. Огромный неуклюжий буфет около нелепо раскрашенной печи с какими-то зелеными хвостами у карниза. В комнате трое посетителей: д<ействительный> с<татский> с<оветник> в вицмундире со звездой, плешивый, в золотом пенсне, неопределенный субъект в очень плохом костюме с всклокоченной бородой и разными глазами. А у самой

двери, присев на кончике стула, бледная девушка в старой, обшитой барашком кофточке и кругленькой шапке.

Дверь из передней отворилась, и недовольный женский голос крикнул: «Мара!» Из внутренних комнат пришла на зов, сутулясь и раскачивая бедра, высокая девочка в гимназическом платье. Подойдя к двери, она повернулась и несколько секунд пристально всматривалась в меня, и я смотрела на это белое широкое лицо с тупым животным подбородком и нависшим низким лбом над серыми угрюмыми глазами с бегающими в них мгновенными искрами. Волосы ее, тусклые, безжизненные, были завиты крупными локонами, и она нетерпеливо взмахивала головой, отгоняя от глаз низко подстриженную челку. Каким-то хищным звериным движением она провела острым кончиком языка по широким ярко-красным губам полуоткрытого, точно вывернутого рта, судорожно зевнула и скрылась в передней. Опять все затихло, яркое зимнее солнце ослепительно блестело на бездарной позолоте рыночной мебели и назойливо синем карнизе.

Дверь из передней приоткрылась, и шмыгая туфлями, поспешно, как-то боком вскочил Распутин. Раньше я не видала даже его портрета, но сразу узнала, что это он. Коренастый, с необычайно широкими плечами, он был одет в лиловую шелковую рубашку с малиновым поясом, английские полосатые брюки и клетчатые туфли с отворотами. Лицо его показалось мне давно знакомым: темная морщинистая кожа обветренного, опаленного солнцем лица его складывалась теми длинными узкими полосами, какие мы видим на всех пожилых крестьянских лицах. Волосы его, небрежно разделяющиеся на пробор посередине, и довольно длинная, аккуратно расчесанная борода были почти одного темно-русого цвета. Глаз его я не разглядела, хотя, войдя, он тотчас же взглянул на меня и улыбнулся, но подошел к субъекту в плохо сшитом костюме. «Ну што надо-то, ну говори, — спросил он негромким своим говорком, склоняя голову несколько набок, как это делают священники во время исповеди. Проситель стал излагать какое-то запутанное дело, из его слов я поняла, что это был сельский учитель, т. к. он несколько раз упомянул, что ему все сделала бы записочка к товарищу министра Нар<одного> просв<ещения>. Нахмурясь, Р. сказал нехотя: «Ох, не люблю я просвещении этих. Ну постой, ну ладно, ну жди, напишу». Затем он подошел к д<ействительному> с<татскому> с<оветнику>, но тот попросил разговора наедине. Р. посмотрел было в сторону вставшей, как все сделали при его входе, девушки, робко стоявшей у притолоки, но потом повернулся и направился ко мне. Подойдя совсем вплотную, он взял мою руку и наклонился ко мне. Я увидала широкий, попорченный оспой нос, скрывающиеся под усами узкие, бледные губы, а потом мне в глаза заглянули его небольшие, светлые, глубоко скрытые в морщинах. На правом был небольшой желтый узелок. Сначала и они показались мне совсем обычными, но уже в следующую минуту мне стало неловко и я почувствовала ясно, что там, за этой внешней оболочкой, сидит кто-то лукавый, хитрый, скользкий, тайный, знающий это свое страшное. Иногда во время оживленного разговора глаза Р. загорались нетерпимым блеском и из них струилась какая-то неприятная дикая власть. Взгляд был пристальный и резкий, мигали его глаза очень редко, и этот неподвижный магнетический взгляд смущал самого неробкого человека. «Это ты, душка, утрием звонила?» — своим быстрым придыхающим говорком спросил Р. Я кивнула. «О чем хотела поговорить?» — продолжал он, сжимая мою руку. «О жизни», — ответила я неопределенно, захваченная врасплох, т. к. сама не знала, о чем я стану говорить с Р. Повернувшись к двери, Р. позвал: «Дуня!» На зов вошла смиренница в зеленой кофте и белом платочке. «Проведи в мою особую», — вполголоса сказал Р., указав на меня. «Идемте!» —

пригласила она довольно приветливо. Мы вышли в переднюю, она повернула налево, провела мимо закрытой двери, сквозь которую слышались сдержанные голоса, и ввела в длинную узкую комнату с одним окном. Оставшись одна, я огляделась: у стены около двери стояла кровать, застланная поверх высоко взбитых подушек пестрым шелковым лоскутчатым одеялом, рядом стоял умывальник, с вделанным в дощатый белый крашеный стол тазом, по краю стол был обит белым коленкором, на краю около таза лежал обмылок розового мыла, на гвозде висело чистое полотенце с расшитыми концами. Около умывальника перед окном письменный стол, на нем плохонькая, вся залитая чернилами чернильница, несколько ручек с грязными перьями, карандаш, две бумажные

коробки, полные отдельно нарванных листочков бумаги, масса записок разных почерков. На самой середине стола будильник и около него большие карманные золотые часы с госуд<арственным> гербом на крышке. У стола два кресла. Наискось от окна у противоположной стены женский туалет с зеркалом, совершенно пустой. В углу не было иконы, но на окне большая фотография алтаря Исаакиевского собора, и на ней связка разноцветных лент. И по аналогии я вспомнила хатку божиих людей на окраине К<иева>: там тоже в углу не было иконы, а нерукотворный Спас стоял на окне, и на нем тоже висели ленты...

В столовой зазвонил телеф<он>, дверь в нее была неплотно прикрыта, и я услышала, как Дуня нехотя спрашивала: «Кто?» Но внезапно голос ее изменился, стал угодлив, и она поспешно сказала, что позовет сейчас. Шмыгающие ее шаги в стоптанных башмаках живо простучали мимо двери, и сейчас же из ожидальной с нею почти так же быстро зашмыгал Р. Я слышала, как она шепнула ему: «Анна Александровна», — значит, Вырубова.

Отрывистые ответы Р. ясно доносились до меня: «Ну люди у меня. Немного. Ну здоров. Ничего. Приезжай к чаю. В 6 приедешь? А когда же? Ах, занят буду. Ну ладно! Жду». Кончив разговор, он поспешно прошел через столовую и вошел ко мне, затворив плотно дверь.

Придвинув кресло, он сел напротив, поставив мои ноги себе меж колен и, наклонясь, спросил: «Что скажешь хорошего?» — «В жизни хорошего мало», — сказала я. Он засмеялся, и я увидала его белые хлебные зубы, крепкие, точно звериные. «Это ты-то говоришь! — и, погладив меня по лицу, он прибавил: Слышь, што я тебе скажу? знашь стих церковный: от юности моея мнози борют мя страсти, но сам мя заступи и спаси, Спасе мой, знашь? » Говоря «знашь?», он быстро щурил глаза и бегло взглядывал острым хищным взглядом, мгновенно гаснувшим. «Знаю», — ответила я, недоумевая и не понимая, к чему он это сказал. «Ты постой, постой, — торопливо остановил он меня. — Я тебе все как есть докажу. Понимашь? До тридцати годов грешить можно, а там надо к Богу оборотиться, а как научишься мысли к Богу отдавать, опять можно им грешить (он сделал непристойный жест), только грех-то тогда будет особый — но сам мя заступи и спаси, Спасе мой, понимашь? Все можно, ты не верь попам, они глупы, всей тайны не знают, я тебе всю правду докажу. Грех на то и дан, штоб раскаяться, а покаяние — душе радость, телу сила, понимашь? Знашь што, поговей на первой неделе, што придет?» — «Зачем?» — спросила я. Он всполошился и близко наклонился ко мне. «Тута спрашивать неча, — забормотал он, — хошь верь тому, што я говорю, тогда слушать должна, а я тебе все скажу, всю правду докажу, ходи только ко мне почаще. Ах ты моя дусенька, пчелка ты медова. Полюби меня. Перво дело в жизни любовь, понимашь? От свово, да любимого, все примешь, всяко слово стерпишь, а коли чужой — то стану я тебе што хошь говорить, в одно ухо впустишь, а друго выпустишь. Посиди маненько, а я письмо напишу, пратецю просят».

Подойдя к столу, он взял перо и стал писать, скрипя и громко шепча каждое слово, перо вихлялось в его руке как привязанное. Буквы, крупные, кривые, он точно нарочно прилеплял к бумаге. Отрываясь от писания, подбегал и целовал меня. Я сказала наконец: «Ну долго же им придется ждать вашего письма». Р. махнул досадливо рукой: «Ох, дусенька, больно уж не люблю писаний этих, то ли дело слово живо, а то гляди, што — чиста сажа, вот только и написал», — он протянул мне записку. Там стояло нелепыми каракулями выведенное: «Милой дорогой ни аткажиистелаи празьбу можише иму дать да Григорий». — «А что же вы не пишете кому?» — спросила я. Р. как-то растерянно улыбнулся: «А нешто я всех упомню, чай сами знают, какому

министру несть, а для меня все одно: милай, дорогой, — я всем так пишу. Сиди тута, сичас отдам», — и он убежал.

Вернулся Р. скоро и опять уселся против меня, сжав мои колени. Глаза его потемнели, и в них загорелся яркий блеск, наклонившись ко мне, он шептал поспешно: «Теперь не пушу тебя, раз пришла, должна теперь приходить. А то я с тобой ничего не поделаю, понимашь? Запиши-ка мне телефон свой», — заключил он, подавая мне лоскут бумаги и карандаш. Пока я писала, он, наклонясь, дышал в ухо, и едва я дописала последнюю цифру, как он спросил быстро: «Ну што же ты хотела о жизни со мною поговорить?» — «Скажите, знаете вы, в чем грех и где правда?» — спросила я. Р. посмотрел на меня с любопытством: «А ты знаешь?» — «Откуда же мне знать?» — вопросом же ответила я. Р. усмехнулся какой-то непонятной, неизвестно к чему относившейся улыбкой. «Ты, верно, книг больно много читаешь, а толк-то не всегда в книгах этих есть, другие только мутят и с ума сводят. Есть у меня одна така на твой образец, может, знаешь, в<еликую> кн<ягиню> Милицу Николаевну . Всю-то книжну мудрость она прошла, а того, што искала, не нашла. Много мы с ней говорили, Умница она, а только покою ей не хватат. Перво в жизни любовь, а потом покой. А коли так ту безудержу жить, не получишь ты покоя. Вот она тоже о грехе спрашиват. А грех понимать надо. Вот попы, они ни... в грехе не понимают. А грех само в жизни главное». — «Почему главное?» — переспросила я недоумевая. Р. прищурился: «Хошь знать, так грех только тому, кто его ищет, а если скрозь него итти и мысли у Бога держать, нет тебе ни в чем греха, понимашь? А без греха жизни нет, потому покаяния нет, а покаяния нет — радости нет. Хошь я тебе грех покажу? Поговей вот на первой неделе, что придет, и приходи ко мне после причастия, когда рай-то у тебя в душе будет. Вот я грех-то тебе и покажу. На ногах не устоишь!» Раскрасневшееся лицо Р. с узкими, то выглядывающими, то прячущимися, глазами надвинулось на меня, подмигивая и подплясывая, как колдун лесной сказки, он шептал сладострастно расширившимся ртом: «Хошь покажу?»

Кто-то страшный, беспощадный глядел на меня из глубины этих почти совсем скрывшихся зрачков. А потом вдруг глаза раскрылись, морщины расправились, и, взглянув на меня ласковым взглядом странников, он тихо спросил: «Ты што так на меня глядишь, пчелка?» — и, наклонившись, поцеловал холодным монашеским ликованьем.

В полном недоумении глядела я на него: ведь не во сне же я видела это темное, горящее лицо, с крадущимся страшным взглядом и слышала злорадный шепот: «Хошь покажу?» А сейчас передо мной сидит простой мудрый мужичок с залегшими крупными складками на красновато загорелой коже, и его светлые выгоревшие глаза пытливо смотрели на меня, только где-то в далекой глубине этих небольших глаз мелькал тот беспутный и заманивал и ждал... Я встала: «Мне пора идти». Р. стал удерживать. «Ну што с тобою делать, — сказал он наконец, тоже вставая и крепко обнимая. — Только, смотри, скорее приходи. Придешь, што ли? — настаивал он, провожая меня в переднюю. — А как скушно станет, так телефоном звони, я сичась и подойду. Я всегда дома, разве што только Аннушка увезет в Царско. Когда придешь, дусенька. Хошь завтра вечером приходи в половине десятого, придешь?» — «Приду».

Я шла и думала обо всем, что слышала от Р. Впечатление мое получилось крайне сумбурное, и казалось странным, почему здесь было так просто и естественно все то, что в другом месте показалось бы возмутительным и непристойным. Но, уходя, я знала твердо одно, что приду опять обязательно.

Мое посещение Распутина с А. С. Пругавиным

На утро после того дня, как я была у Р., мне позвонил Пругавин и стал спрашивать о впечатлении, вынесенном мною из этого свидания, при этом он сказал, что сам давно уже собирается повидать Р. Вскоре мне позвонили с Английского, сначала говорил чей-то женский голос, потом подошел Р. и настойчиво просил прийти к нему в 10 вечера. Я сказала, что буду. У меня явилась мысль убить разом двух зайцев: сделать удовольствие А. С. Пругавину, дав ему возможность понаблюдать за Р. во время этого свидания, и обмануть сладострастные надежды Р. Я позвонила Пругавину, он, конечно, с радостью согласился сопровождать меня, и вечером мы поехали на Английский. На наш звонок дверь открыл сам Р. Заметив, что я не одна, он нахмурился, но я сделала вид, что не замечаю его неудовольствия. «А вот мой дядя! — сказала я весело. — Он очень хотел с вами познакомиться». Не отвечая, Р. сумрачно помогал мне раздеться и, снимая шубку, спросил шепотом: «Ты чего же это не одна пришла?» В полуоткрытую дверь столовой был виден накрытый стол, на нем, посреди двух больших ваз с фруктами, три неоткупоренных бутылки вина, обернутые тонкой розовой бумагой. Пока Пругавин раздевался, Р. поспешно вошел в столовую, взял бутылки и унес их в спальную. Мы вошли в столовую. Здесь вечером все казалось приветливее, ярко горел свет, на всех окнах цветы. Вошел Р. и хмуро спросил Пругавина: «Так ты ей дядя?» Пругавин подтвердил. «Ну што же, давай поцелуемся». Облобызавшись трижды, он усадил нас к столу и сел сам. Указывая на меня, Р. сказал, разливая чай: «Вот мы с ней вчера все спорили. Я ее убедить хочу, а она все не идет. Ну што, уверилась што ли?» — спросил он меня. «В чем?» — удивилась я. Р. погладил меня по лицу. «Ах, душка, я все тебе докажу. Ну а как насчет того, штоб поговеть?» — неожиданно закончил он. Я не ответила ничего. Р. наклонился совсем близко: «Слышь, без раскаяния душу свою не найдешь. Ты меня только слушай. С жизни пример возьми: ежели ты кого усердно просишь, наверно тебе всяк сделат». — «Смотря кого просить, — сказала я, — все, кто имеют большую власть, только раздражаются на излишние просьбы, вот, я думаю, царь не любит, когда его просят долго, если он хочет исполнить, то и без больших просьб сделает». Р., прищурясь, посмотрел на меня: «Ты это почему царя вспомнила? он очень добрый, царь-то, я его вот ничуть не робею! Его што ни попрошу, все сделат». — «Вы ему хорошо делаете, и он вам», — медленно сказал Пругавин, как-то странно взглянув на Р. Р., привскочив, замахал руками: «Вот видать, што ты ничего не знашь: это я-то ничего не сделал плохого царю? да, думаться, во всей Рассей нет никого, кто бы ему столько зла сделал, как я, а он меня все любит». Он внезапно замолчал и подозрительно вгляделся в Пругавина: «Ты не думай о том, што я сказал, — и он хитро усмехнулся, — все одно тебе не понять, в чем дело тута. А только помни, покеда я жив, то и они живы, а коли меня порешат, ну тогда узнашь, что будет, увидишь», — загадочно прибавил он. Мы все молчали, стало невольно как-то жутко. Словно сибирский колдун приподнял завесу темного будущего, и пахнуло оттуда чем-то неизбежным, как сознанная смерть. Я встала и прошла к окну, на нем стоял богатый складень — Александр Невский, Борис и Глеб, около, на маленьком столике, роскошная корзина гиацинтов. Р. тоже встал и пошел за мной. «Все шлют мне, — сказал он и, указав на большую корзину полуувядших ландышей, прибавил как-то вскользь: Вот это царица прислала». Я невольно подумала, как

равнодушно он относится к своему необычайному положению. Самомнения выскочки у него нет совсем. И, словно отвечая на мои мысли, Р. сказал: «Ах, пчелка, чем гордиться-то, все одно, все прах и тлен — помирать-то все одинаково будем, што царь, што ты, што я. Одна радость воля. На озерцы бы теперь на наши, на сибирски, в леса бы наши. Ух! высоки леса! Вот она где правда-то! вот она тайна. Ни греха не увидишь, ни страху нет — одна великая сила вольная. Вон она где!» Р. воодушевился, глаза его загорелись нестерпимым огнем, он точно вырос, и голос его окреп и звучал какой-то вдохновенной проповедью. Пругавин глядел на него не отрываясь, и я видела, как мучительно не хватает ему его письменного стола, карандаша и листочка бумаги, чтобы тут же записать слышанное. «Знашь што, выпьем вина!» — вдруг совершенно неожиданно, как он это делает всегда, закончил Р. И, быстро выбежав, вернулся, неся бутылку портвейну. «А старик твой пьет?» — спрашивал он, весело распоряжаясь, откупоривая вино, наливая в стаканы и пододвигая мне торт. Но Пругавин отказался, и Р. опять налил ему чая. Выпив стакан, Р. налил другой и, достав засунутые под поднос несколько конвертов, протянул их мне. «На-ка, прочитай-ка, што пишут». Я прочитала: все три оказались прошения, очень коряво написанные. Я попросила за одного — писаря земской управы, уволенного по наговору. «Ладно, поможем, — согласился Р. — Это к какому же министеру пратецю написать, душка? — деловито осведомился он, беря карандаш и листок бумаги, — надо быть, к Маклакову , он ведь по губернаторам, а земство-то, оно у губернатора. Ну давай писать. Эх, горе человеку неграмотному. И коли только время тако будет, штоб у русского мужика водки не было, а грамота была». Криво, крупно Р. написал обычное: «Милай, дорогой, нагавору веры нету писаренка варатитити рибяты плачат грех да Григорий». «Много несправедливости в жизни!» — заметил Пруг. «Зато на том свету хорошо будет, — живо откликнулся Р. — Ах, велика радость поношения». — «А там адом пугают, — сказала я. — А только я в ад не верю, неправда все это!»

Р. наклонился ко мне и до боли сжал мою руку. «Это в ад-то не веришь, — спросил он шепотом. — А хошь, я тебе его покажу, ад-то?» — «Ну как вы его покажете?» — сказала я с сомнением. Выпустив мою руку, он пристально, не мигая, смотрел мне в глаза. «Не веришь? ну погодь, поверишь, я коли тяжко захочу — много могу, приходи попозже, как ни то, хошь завтра. А он у тебя старик правильный, — неожиданно обнимая меня, заключил Р., — вот я тебя при нем ласкаю, а он ничего. А я всегда так, не могу я без ласки, потому душа через тело познается, понимашь? Вот погодь, може и ты поверишь, случится с тобою чудо, ты и поверишь. В чудеса-то веришь?» — «А разве жизнь, Гр. Еф., не чудо?» — вставил неожиданно Пруг. Р. весело засмеялся: «И правда, што чудо! На самом деле, кто я таков, штоб мне с царем из одной миски хлебать? мужик, как есть серый, села Покровского, ходил без сапог! а теперь вона гляди! Приходи ко мне завтра, — обратился он ко мне, — хошь? Всяких у меня увидишь. А еще одну увидишь, ленточну бешену. — Наклонившись, он положил руку мне на колено. — Ну как, пчелка, будешь приходить? Ах ты моя ягодка!» В глазах его замелькали буйные, темные огоньки, а дыхание стало хрипло, все ближе наклоняясь, он сначала гладил, потом стал комкать грудь. Я встала: «Мне пора». Р. отпустил.

Когда мы вышли на улицу, Пругавин, крупно шагая, заговорил возмущенно: он находил, что Р. преступный тип, ловкий шарлатан, научившийся своему искусству у какого-нибудь сибирского шамана. Что в нем есть колоссальная темная сила и орудует он ею чрезвычайно ловко. Относительно женщин Пругавин думал, что дикое сладострастие Р. играет здесь решающую роль. Мы

подходили к моему дому. Пругавин остановился. «А вы помните его загадочные слова? о царе? — спросил он медленно. — Вы запомните их! Что-то говорит мне, что в них разгадка этого дикого явления. Да, я думаю, Р. сыграет решающую роль в судьбе России и династии».

«Радение» с Лохтиной

Когда я на другой день в 12 ч. пришла к Р., Дуня сказала мне, очень неприветливо, что Гр. Еф. у обедни, и опять, не дав мне раздеться в прихожей, где на вешалке уже висело множество нарядных шубок, провела в ожидальную. Через несколько минут из двери в переднюю поспешно вскочил Р., он был в нарядной голубой расшитой шелками рубашке, плисовых штанах и лакированных сапогах. «Што же это она тебя, тупорыла, к гостям-то не свела?» — торопливо забормотал он, целуя меня и увлекая за собою. Но у двери в столовую он вдруг задержался и подозрительно посмотрел на меня. «Али же лучше не надо? — колеблясь, сказал он. — Може наглядишься на нее да сбежишь от меня?» — «Если надумаю сбежать, без всякой причины сбегу, — сказала я. — А вот, может быть, вашим дамам будет неприятно, что вы приведете к ним незнакомую?» Р. нетерпеливо мотнул головой: «А мне... с ними, раз мне знакома, и им должна быть знакома. Ну идем, дусенька!»

В столовой ослепительно сверкал хрусталь на столе, и как сквозь радугу ярких зимних лучей солнца я увидала лица сидевших за столом. Подведя меня к столу, Р. сказал: «Примайте гостью, она мне больно полюбилась», — и, усадив меня в пустое кресло на краю стола, сел рядом на хозяйском месте. Поклонившись и несколько смущенная необычайной обстановкой, я украдкой осматривала собравшихся. Всех дам было около 10 и на самом отдаленном конце стола молодой человек в жакете, нахмуренный и, видимо, чем-то озабоченный. Рядом с ним, откинувшись на спинку кресла, сидела очень молоденькая беременная дама в распускной кофточке. Ее большие голубые глаза нежно смотрели на Р. Это были муж и жена Пистелькорс , как я узнала потом, встречаясь с ними, но в следующие годы знакомства я Пистелькорса самого никогда больше не видала у Р., а только Сану. Рядом с Саной сидела Люб. Вал. Головина , ее бледное увядшее лицо очень мне понравилось, — она вела себя как хозяйка: всех угощала и поддерживала общий разговор. Около нее сидела немолодая, но очень красивая генеральша Ливен, за ней полная, обрюзгшая Шаповальникова — владелица одной из частных гимназий, давнишний друг Р., так же часто посещавший его, как Головины .

«Аннушку знашь?» — тихонько шепнул мне Р., подмигнув на соседку Шаповальниковой, — «Аннушка»! — так Р. звал Вырубову, — я посмотрела на нее с любопытством: высокая полная блондинка, одетая как-то слишком просто и даже безвкусно, лицо некрасивое с ярко-малиновым чувственным ртом и неестественно блестевшими большими голубыми глазами. Лицо ее постоянно менялось — оно было какое-то ускользающее, двойственное, обманное, тайное сладострастие и какое-то ненасытное беспокойство сменялось в нем с почти аскетической суровостью. Такого лица, как ее, больше в жизни я не видала и должна сказать, что оно производило неизгладимое впечатление.

Сидевшая рядом с нею Муня Головина больше других поглядывала на меня своими кроткими, мигающими, бледно-голубыми глазами. Я почему-то сразу решила, что это она, и, когда Р. позвал «Мунька», была довольна, что

не ошиблась. В светло-сером шелковом платье, белой шапочке с фиалками казалась она такой маленькой и трогательной. В каждом взгляде и в каждом лове проглядывала беспредельная преданность и готовность полного подчинения.

Поглядев на соседку Муни, я несколько секунд не могла отвести взгляда от этого лица — смуглое, почти желтоватое, с большими продолговатыми черными глазами, усталыми и гордыми, — оно казалось неживым, как лицо старинного портрета, но иногда оно вдруг все вспыхивало, и в глазах мелькала тоска неразрешимого вопроса. Она была как-то неестественно бледна, и тем ярче выделялись на этом лице тонкие губы красного рта. Одетая в лиловый шелк и маленькую шапочку из черно-синих крылышек, она сидела, спокойная и безучастная, глубоко засунув руки в горностаевую муфту. Я не спросила, кто она, и больше у Р. я ее не встречала, но узнала ее по портретам и думаю, что это была в<еликая> к<нягиня> Милица Никол., та самая, о которой Р. в первое свидание со мной говорил: «Есть у меня тут одна княгиня в. Милица, може знашь? она вот тоже всю книжну премудрость произошла, а спокою не нашла». Да, человеку с таким лицом не грезилось даже мечтать о покое.

Остальные дамы были незначительны и все как-то на одно лицо, и на них я взглянула мельком.

На углу стола кипел огромный, ведерный, ярко начищенный самовар, и стол весь был буквально завален разной снедью, но сервировка была очень странная: рядом с роскошными тортами и великолепными хрустальными вазами с фруктом лежала прямо на скатерти грудка мятных пряников и связки грубых больших баранок, варенье стояло в замазанных банках, рядом с блюдом роскошной заливной осетрины — ломти черного хлеба и огурцы на серой пупырчатой тарелке. Перед Р. на глубокой тарелке лежало десятка два вареных яиц и стояла бутылка кагору, около нее три чайных стакана. «Ну, пейте чай, пейте», — сказал Р., придвигая тарелку с яйцами. Немедленно все руки потянулись к нему, глаза блеснули: «Отец, яичко!» Особенно болезненно выразилось нетерпение в глазах беременной Саны Пист. Я взглянула на нее с недоумением: очень уже все это было дико! Наклонившись, Р. набрал целую горсть яиц и стал оделять каждую, кладя по яйцу в протянутую ладонь. Раздав всем, он повернулся ко мне: «Хошь яичко?» Но я отказалась, и сейчас же глаза всех с удивлением посмотрели на меня. Вырубова встала и, подойдя к Р., подала ему на ломте хлеба два соленых огурца. Перекрестясь, Р. принялся за еду, откусывая попеременно то хлеба, то огурца. Ел он всегда руками, даже рыбу, и, только слегка обтерев свои сальные пальцы, гладил между едой соседок и при этом говорил «поучения». «Вот, — сказал Р., прожевывая огурец и кладя жирную ладонь на живот своей соседки справа, молодой барышни в красной кофточке, — вчера пришла она ко мне, — он кивнул на меня. — О вере мы с ней говорили, и никак убедить я ее не мог. Она, вишь, в церкву не ходит, а я ее причащаться посылал, не идет така супротивна — я сам попов-то не очень хвалю, много в них есть неправды, ну а без церкви не проживешь: она до всего доспеват, знашь?» В разговор вступила старая Головина. «Хорошо, что вас привело к Гр. Еф., — сказала она, ласково на меня глядя, — вот походите с недельку к нему, и вам вся жизнь сразу станет яснее». — «Ну, ну, не торопись больно, — отозвался Р., — с ею не мене трех лет провозишься. А я рад, што она пришла, вот это так и знай, коли от кого на сердце сладость, значит, тот человек хорош, а от кого — скука делатся, ну, значит, подлюка, понимашь?» — и он приблизил ко мне лицо с прищуренными глазами. «Только вот правильно жить надоть, — заключил он. — Любить надоть, прощать, да в церкву ходить!» —

«Уж научить церковь прощению, — сказала я. — Анафему вот когда провозглашают, это в особенности хорошо прощение». — «Меня тоже всегда анафема смущает, Гр. Еф., — сказала Люб. Валер. — К чему это она?» Р. медленно проглотил чай и нехотя отозвался: «Ну ее, анахтиему эту, мы другого раза оставим, ну ее!»

В комнату вошла та самая высокая девочка в гимназическом платье, которую я видела в приемной в первый приход. Руки всех протянулись ей навстречу: «Мара, Марочка!» Очень было любопытно посмотреть, как все эти княгини и графини целовали дочь Распутина, одна даже, вероятно, обознавшись, поцеловала ее руки — потом ее усадили на диване около старой Головиной.

«Вот солнышко-то как нынче светит радостно, — сказал Р., обращаясь ко мне, — это оно для тебя светит, потому ты на добро пришла. Знашь, так всегда бывает, кому вера-то есть, вот солнце тоже, когда глядит на дома-то. все люди особыми будто стали, а по делу-то своею верою глядишь, оно и выходит солнечно. Ходи в церкву», — неожиданно закончил он свое туманное «поучение», которому все внимали с благоговением. «Вот тоже Ольга , — заговорил Р., прожевав баранку. — Была баба умна, в бога верила, в церкву ходила, и вдруг словно што ее, подлюку, ужалило, своротила в сторону и вместе с отступником Серьгой Трухановым , знашь, такой монах был в Царицыне, бешеный, Иллиодор! — оба на церкву наплевали, он вовсе из Рассей сбежал, а она каку-то дуру ленточну из себя смастерила, да, вот, погодь, сичас сама увидишь. Чует мое сердце, што явится она и не даст мне стакана чая толком допить». И точно в ответ на его слова в передней раздался сильный шум. Я повернулась к полуоткрытой двери, а на пороге ее уже колыхалось что-то невероятно яркое, широкое, развевающееся, косматое, нелепое и высоким звенящим голосом выпевало по-кликушечьи: «Хри-и-и-сто-с Во-о-о-скре-е-с!!!» — «Ну вот тебе Ольга, радуйся!» — хмуро сказал Р.

Мимо меня пронеслось это ни на что раньше мною виданное не похожее и рухнуло между моим и Р. креслами. Отчетливо запомнила я белую козью ротонду, веером разостлавшуюся по полу, а потом какой-то мех на затылке — густой, желтый, волчий.

Поднявшись на полу, Лохтина протянула Р. шоколадный торт, выкрикнув немного более по-человечески: «Вот гляди при-и-нес-ла-свер-ху белень-ко-е! внутри черненькое!» Р., сидевший с момента ее появления отвернувшись и насупившись, повернулся к ней, взял торт и, сунув его на край стола, сказал скороговоркой: «Хорошо, отстань, сатана!» Стремительно вскочив, Лохтина обняла сзади его голову и стала дико целовать его, выкликая захлебывающимся срывающимся голосом исступленные ласки, уловить слова было почти невозможно, и только иногда проскальзывало кое-что, напоминавшее человеческую речь. «Дорогусенько, сосудик благостный, бородусенька, безценьице, мученьице, бриллиантики, алмазик мой, божестьице мое, боженочек мой, любосточек аленький, сокровище мое, радостичек мой, блаженнинький мой, святусик!!!» Отчаянно отбиваясь, Р. кричал, полузадушенный: «Отста-ань! сатана! отста-а-нь, бес, сво-о-лочь, дьявол!! тебе говорю, сука, стерьва! отста-ань!!»

Наконец, оторвав ее руки от своей шеи, он отбросил ее со всего размаху в угол и, весь красный, взъерошенный, задыхаясь от злости, крикнул: «Всегда до греха доведешь, сила окаянная! паскуда!»

Тяжело дыша, Лохтина добралась до кушетки, около которой упала, и. помахав руками, окутанными цветными вуалями, звонко выкрикнула: «А все-е же-ты мо-ой!! и я к те-бе прило-жи-и-лась!! И я-а к тебе при-и-ло-жи-ла-сь.

Бо-ог ты мо-ой! Кто-о бы не сто-о-ял ме-е-жду на-а-ми, а я к тебе при-и-ло-жусь!! И я зна-а-ю Ты ме-е-ня лю-и-бишь!» — «Ненавижу я тебя, сволочь! — быстро и решительно возразил Р. — Вот перед всеми говорю: ненавижу я тебя, не только что люблю — бес в тебе. Убил бы я тебя, всю морду избил!» — «А я счаст-ли-и-ва! счаст-ли-и-ва-и все же ты меня-лю-и-бишь! — запела Лохтина, подпрыгивая на одном месте и трепеща цветными тряпками и лентами. — И я к те-е-бе опять при-и-ло-жусь!» Мгновенно подбежав к Р., она обхватила его голову и с теми же дикими сладострастными криками принялась целовать его, неистово крича и выкликая. «А ты дьявол!» — в бешенстве завопил Р. и ударил ее так, что она отлетела к стене, но сейчас же, вскочив на ноги, Лохтина опять закричала исступленно: «Ну, бей, бей! бей!!» Все выше, выше поднимался голос, и такое блаженство было в нем и в этих протянутых худых руках, что невольно становилось как-то жутко: а вдруг все это уже перестало быть действительностью, потому что в здравом уме и твердой памяти нельзя присутствовать на подобном бедламе, зная, что это не сумасшедший дом, но тогда что же это такое?

Наклоняя голову, Лохтина старалась поцеловать то место на груди, куда ее ударил Р., и, видя, что это невозможно, подскакивала и рычала, с отчаянием целуя воздух громкими жадными поцелуями, била себя ладонями по груди и целовала эти ладони, извиваясь в сладострастном экстазе. Она напоминала какую-то страшную жрицу, беспощадную в своем гневе и обожании.

Понемногу ее возбуждение стало стихать. Отойдя к кушетке, она легла на нее и закрылась вуалями. Я внимательно смотрела на нее: наряд ее был невероятен — вся она была обвешана плиссированными юбками всевозможных цветов, думаю, их было не меньше десяти, мне пришло в голову, как по-дурацки должен себя чувствовать человек, если только он вправду не сошел еще с ума, обвешиваясь всем этим костюмом, и я чуть не расхохоталась. Юбки эти от ее быстрых нервных движений кружились и развевались вокруг нее, как гигантские крылья, разлетались вуали (их было столько же, сколько юбок) по обеим сторонам головы, на которой была надета волчья собирская шапка Р. (как я потом узнала от Муни), с прикрепленными к ней пучками разноцветных лент. Поверх надетой на Лохт. красной русской рубашки Р. висели на ремнях мешочки, наполненные разным хламом и остатками еды Р.: половинками обкусанных огурцов, яблок, баранок, ломтей хлеба, костями рыб, кусками сахара, старыми пуговицами, обрывками лоскутов, записочками. На ремнях же висело несколько пар его старых рукавиц. На шее Лохтиной, словно цепи, свисали разноцветные ряды четок, гремевших при каждом ее движении. На руках ее были неуклюжие мужские перчатки, которые она потом скинула. Ноги были обуты в старые огромные сапоги, вероятно, те самые, в которых он «тридцать лет искал бога по земле». Лицо ее трудно было разглядеть под двойным венчиком вроде тех, которые кладут на покойников, и сквозь вуали виден был только скорбный изящный рот, обезображенный несколькими выбитыми зубами, наверно, самим же Р.

«Бо-ог! бо-ог! си-ила! твоя!» — нарушая общее тягостное молчание, внезапно выкрикнула Лох. Р., опять было принявшийся за чай, резко повернулся к ней и погрозил ей кулаком: «Вот, как перед Истинным, доспеешь ты окаянная, продолблю я твою голову, кобыла бешена! Сгинула бы с глаз долой, опостылела, сука?!» — «За что вы ее так поносите?» — спросила я возмущенно. Все сидевшие быстро повернулись ко мне, а Р., мгновенно изменив свое свирепое лицо на ласковое, погладил меня по плечам. «А ты сама подумай, пчелка, как же мне ее не ругать, — сказал он примирительно, — какого мне все

это терпеть, бесы тому и рады, што она церкву бросила, и Муньку за собою тянет?» — «А вы только что говорили, надо прощать!» — заметила я. «Слы-ы-шу умные речи! — запела Лохт. Откинув вуаль, она пристально вгляделась в меня темно-серыми, все еще прекрасными глазами. — Это кто же такая! видно, новенькая. Ну, сюда, сюда и руку целуй, руку!!» — «Замолчишь ли ты, сатана ленточный!» — крикнул Р. Дамы все по-прежнему молчали, только дышать они начали часто, нервно поводили плечами, лица покраснели, и глаза застилались. «Не замол-чу-у! — не унималась Лох. — Я все дни кри-чу-у! об одном, а вы глу-ухи, вы-сле-е-пы!!» — «Я не понимаю, зачем вы раздражаете Гр. Еф.? — сказала неожиданно Люб. Вал., обращаясь к Лохт. — Разве вы не видите, что ему это неприятно?» Вырубова встала, подошла к Лох., стала перед ней на колени и поцеловала ей руку, потом вернулась на свое место. «Догадалась наконец! — очень спокойно сказала Лох. и сейчас же опять закричала, выкликая; точно так же внезапно стихнув, она наклонила голову и, раздвинув вуали, принялась вглядываться в сидящих. — Что-то я не вижу своей послушницы? Ну живо, живо! на колени, и ручку, ручку!!» Муня встала и, став на колени перед Лох., поцеловала ее руку. «Погоди, подлюка! Найду я на тебя кнута!» — крикнул Р. «Бо-ог пра-авду любит», — завопила Лохт. «Не в тебе ли она, сила нечистая?» — огрызнулся Р. Муня вернулась к столу. «Смотри, дура, — погрозил ей Р., — станешь постылой!» Люб. Вал. спросила сдержанно, но вся покраснев: «Гр. Еф., это ужасно — как вы Марусю браните?» — «А что она меня в грех вводит, — отозвался Р., — руки у Ольги целует — сколько раз говорил ей: не смей Ольге ничего давать!» — «Что же мне голодной теперь оставаться? — покорно спросила Лох. — Сегодня опять не обедала и вчера ничего не ела, у меня денег нет. Последние сегодня шоферу отдала. Он меня шибко, хорошо вез! Я опоздать боялась. Я ему говорю: направо, налево туда, сюда, а он поворачивает, и вот я здесь, и ничего у меня нет! Сегодня прощенное воскресенье, прислуга будет прощение просить, на чай надо давать, а у меня нет! А я голодна, есть хочется», — как-то по-детски беспомощно протянула она последние слова. «Так тебе и надо, стерва!» — спокойно сказал Р.

Дуня внесла огромную миску дымящейся ухи и поставила на столик у двери. Муня встала, налила тарелку и отнесла ее Лохт. «Мунька! — сердито прикрикнул Р., — тебе говорю, не смей служить Ольге, ну ее!» (он прибавил краткое, но выразительное словечко). Не слушая его, Муня поставила уху на круглый столик около кушетки. «Это зачем тут? — указала Лохт. на корзину гиацинтов на окне. — Здесь все мое раньше было, чашка моя тут стояла, все подъели, все выкинули, подлянки!» Муня молча взяла тяжелую корзину, сняла ее с окна и с трудом, напрягая свои худенькие плечи, поставила ее в угол на пол: Р. обернулся. «Ну чего мне еще ждать?! — воскликнул он. — Коли эта сука проклята Муньку у меня отбирает. Хушь бы кто ее, гадюку, из городу убрал, в ноги бы тому поклонился!» Люб. Вал. взволнованно сказала Муне: «Маруся. ну что ты делаешь, зачем сердить Гр. Еф.». — «Ну мама, мамочка, не надо, не говори так», — шепнула Муня. «Разве ты не можешь сделать все, что захочешь? — немедленно стала выкликать Лохт., приходя в исступление, — бери бу-ма-гу, пи-и-ши, пи-и-ши! пусть возь-му-т и я по-оле-чу за те-бя-в кан-далы в це-е-пи-в-тюрь-му-ты мо-ой!! ты меня лю-ю-би-ишь! Ну пи-ши!» — «А потом скажут, что я тебя выгнал и ты от меня с ума сошла — не хочу этого!» — сумрачно сказал Р.

Шаповальникова встала и, пройдя мимо Лохтиной, стала разливать уху по тарелкам. Лох. яростно вскинулась на своей кушетке: «Сам бей! бей! плюй!

на меня, но запрети им портить мне мою дорожку . А теперь я должна к тебе при-ло-житься!» Она вскочила. «Посмей только, сука!» — становясь в оборонительную позу, пригрозил Р. Она стала заходить слева. «Ой, Ольга, не доводи до греха!» — жимая кулаки, урчал Р. Но ловким, неожиданным движением, забежав справа, она обхватила его голову, со стоном приникнув к ней. Отцепив ее руки и совсем уже по-звериному рыча, Р. отшвырнул ее так, что она с размаху упала на кушетку, застонавшую под ней. Но, сейчас же выпрямясь, Лох. с блаженством стала целовать концы пальцев, посылая Р. воздушные поцелуи. «Зачем вы нарочно сердите Гр. Еф.?» — опять сказала Люб. Вал. Лохт. выпрямилась и ответила по-фр<анцузски>: «Почему вы не называете меня, обращаясь ко мне, милая Люб. Вал.?» Головина слегка смутилась и ответила на том же языке: «Очень извиняюсь, я совершенно не имела в виду обидеть Вас, милая Ольга Владим.!» — «Пожалуйста, не беспокойтесь», — кротко прервала ее Лох., но тут же опять закричала петухом и стала твердить свои бессмысленные ласки ходившему по комнате Р. Остановившись около меня, Р. сказал: «Ну спроси ее сама, почему она такую шутиху из себя строит? да еще говорит, што я ее на таку дурость благословил». — «А кто-о-же-кро-о-ме те-бя! — пронзительно крикнула Лохт. — Ты-бо-ог! мой! падите ниц!» — подпрыгивая и размахивая руками, дико кричала Лохт. «Вот, гляди на нее, — развел руками Р., — как же мне ее, бесовку, не проклинать. Ну да как другие меня тоже за Христа почитать начнут по ее-то примеру?» — «Не за Христа, а за бога! — закричала Лохт. — Ты бо-ог! мой Саваоф, бог живой!» — «А вы бы ее спросили, почему она вас за бога считает?» — сказала я. «Дусенька, — отчаянно махнул рукой Р., — да нешто я ей, дуре, не говорил? колько раз спрашивал — нешто бог с бабой спит? нешто у бога бабы родят, а она знай свое ладит — не хитри, все одно не скроешься, бог ты Саваоф!» — «Бог ты мой! живой! А все вы в содоме сидите!» — запела Лох. «Ох, што ни то да я над ней, гадой, сделаю!» — и Р. приподнялся на кресле, но тут же протянулись женские руки: «Отец! успокойся!»

Зазвонил телеф<он>, Р. пошел говорить. Дуня собрала грязные тарелки и сказала Муне: «Мунька, снеси тарелки на кухню!» — «Что у вас за странная манера говорить, Дуня! — порывисто сказала старая Головина, — ведь можете же вы сказать: «Мария Евгеньевна, снесите тарелки». — «Не надо, мамочка, оставь», — тихо шепнула Муня.

«Ну, ничего, ну здоров, ну чай пью; гости у меня», — доносилось от телеф<она>. Я, точно проснувшись, огляделась вокруг и опять подумала: где я и что же все это такое? Лохт. встала и направилась в спальню. Повернувшись от телеф<она>, Р. подмигнул Маре, чтобы она шла за ней, та быстрым кошачьим движением проползла за спинами сидевших на диване дам и крадучись двинулась за Лохт. Около двери спальни та внезапно остановилась и кинула ей: «Что подсматривать за мной?» — так властно, что на миг заставила забыть и свой шутовской наряд и всю странную обстановку. Даже Р. смутился и ответил очень коротко: «Не за тобой, а за своими рубашками». — «Очень мне нужны новые посконки, — презрительно отозвалась Лохт. — Твою! твою! с тебя сниму, захочу сниму, а там я все должна освидетельствовать!» Она кинулась в спальню, Мара проскользнула за ней. Несколькими прыжками Р. проскочил в спальную, и сейчас же оттуда раздался неистовый шум, что-то падало, разбивалось, доносились удары, и все покрывалось отчаянными воплями

Лохтиной. Хлопнула где-то дверь, по передней раздался тяжелый топот, и в столовую вбежала Лохт., растерзанная, с разорванными вуалями. В ту же минуту из спальной появился Р., красный, потный, мимо него вьюном прошмыгнула Мара. Нырнув за спины дам, она, отдуваясь, уселась между Головиной и Шаповальниковой. Увидев ее, Лохтина закричала, грозя ей обеими руками: «Дрянь! дрянь! гадина! Если бы ты любила отца, ты знала бы, что ему нужна не эта казенная дрянь! а бесценные, единственные часы, уника! с рубинами! с изумрудами, с яхонтами! я их на Невском видела! И они будут у него! А эту гадость отдай! отдай!!» Мара быстро переложила из одной руки в другую большие золотые часы Р. с государственным гербом на крышке и спрятала их под юбку. Несколько минут по комнате носился дикий смерч крика, проклятий и ругани. Голоса Р. и Лохт. сливались, покрывались один другим, слова обгоняли, подхватывались на лету, перебрасывались обратно, кружились в буйном кабацком плясе, оглушая и парализуя всякую мысль. Дамы сидели с виду спокойно, только лица их то бледнели, то краснели, нестерпиТеги:

«Почти все воспоминания о Григории Ефимовиче Распутине грешат удивительным, недопустимым для воспоминаний, недостатком: большинство мемуаристов в глаза не видели Григория Ефимовича или видели его мельком, издали. Но все «воспоминатели», и те, что с симпатией относились к Царской Семье, и те, что высказывали к Ней неприязнь, о Распутине говорили одинаково плохо, повторяя одно и то же: пьяница, развратник, хлыст. А что они знали о нем? Что, кроме слухов, могли сказать о нем думские масоны Павел Милюков и Александр Керенский, поэтесса Зинаида Гиппиус, поэт Александр Блок и английский посол Бьюкенен, если все они, подобно Бьюкенену, в своих мемуарах повторяют: «Я никогда не искал с ним встречи, потому что не считал нужным входить в личные отношения с ним». И, в глаза не видев Распутина, все они усердно пересказывают слухи.
Генерал Сухомлинов видел его лишь раз на севастопольском вокзале в 1912 году: «Гуляя по перрону взад и вперед, он старался пронизывать меня своим взглядом, но не производил на меня никакого впечатления» (47, с. 286). Но это не помешало генералу пересказывать в своих мемуарах все, что он слышал о Распутине, включая и вымысел, что старец повинен в его отставке. Протоиерей Г. Шавельский видел Распутина «два раза и то издали: один раз на перроне Царскосельского вокзала, другой раз в 1913 году на Романовских торжествах в Костроме» (48, с. 101). Ничего предосудительного о своих встречах Шавельский вспомнить не мог, но припомнил все небылицы о Распутине и Царских детях, которые пересказывала ему, «приезжая за советом», воспитательница Великих Княжон Софья Ивановна Тютчева, психически больная женщина, за что и была удалена от детей. Искренне любившие Царскую Семью генерал В.Н.Воейков и гувернер П.Жильяр тоже не могли похвастаться знакомством с Распутиным.

Жильяр вспоминает лишь одну-единственную встречу: «Однажды, собираясь выходить, я встретился с ним в передней. Я успел рассмотреть его, пока он снимал шубу. Это был человек высокого роста, с изможденным лицом, с очень острым взглядом серо-синих глаз из-под всклокоченных бровей. У него были длинные волосы и большая мужицкая борода». Но разве «несколько мгновений» могли быть основанием для повторения все того же: «пьяница, хлыст, развратник, управляющий страной»?

Книга под именем Жильяра, вышедшая в 1921 году в Вене, имеет двусмысленное название «Император Николай II и его семья. По личным воспоминаниям П.Жильяра, бывшего наставника Наследника Цесаревича Алексея Николаевича», Что значит «по личным воспоминаниям»? Кто-то пересказал воспоминания Жильяра? И где гарантия, что тот, кто писал по воспоминаниям Жильяра, не мог вставить в них что-то от себя, как это случилось в многочисленных переизданиях воспоминаний Анны Александровны Танеевой (Вырубовой) – тенденциозные вставки неизвестных редакторов и масса сокращений наиболее важных мест мемуаров.

Дворцовый комендант генерал В.Н.Воейков разговаривал с Распутиным раз, «имея определенную цель – составить о нем свое личное мнение» (19, с. 76). Отзыв Воейкова об отце Григории неблагоприятный, хотя ничего плохого во время беседы с ним Воейков не увидел: «Он мне показался человеком проницательным, старавшимся изобразить из себя не то, чем был на самом деле, но обладавшим какою-то внутреннею силою!». Воейкова поразило несовпадение Распутина, которого он видел, с тем Распутиным, которого по слухам представляло общество, но вот что потрясающе: Воейков предпочел верить слухам, а не собственным глазам.
Точно так же повел себя известный публицист Меньшиков, воочию видевший благообразного, рассудительного крестьянина, но после своих приятных личных впечатлений усердно пересказавший в очерке о нем все то мерзкое, о чем слышал от знакомых и друзей (50).

К счастью, среди мемуаристов есть и другие люди. Генерал П.Г.Курлов в 1923 году в Берлине издал книгу «Гибель императорской России», Генерал никогда не принадлежал к кругу Григория Ефимовича, и ненавистники старца не могут обвинить его в предвзятости, кроме того, он профессиональный полицейский, директор Департамента полиции, начальник Главного тюремного управления, товарищ министра внутренних дел, и опыт общения с людьми преступного мышления и поведения, а именно такой образ Распутина навязан был обществу, у Курлова был громадный, да и причин вступаться за Распутина и Царскую Семью у него после 1911 года не было, ведь с убийством П.А.Столыпина рухнула его собственная судьба и карьера.

Курлов описывает Распутина таким, каким сам его видел: «Я находился в министерском кабинете, куда дежурный курьер ввел Распутина. К министру подошел худощавый мужик с клинообразной темно-русой бородкой, с проницательными умными глазами. Он сел с П.А.Столыпиным около большого стола и начал доказывать, что напрасно его в чем-то подозревают, так как он самый смирный и безобидный человек… Вслед за тем я высказал министру вынесенное мной впечатление: по моему мнению, Распутин представлял из себя тип русского хитрого мужика, что называется – себе на уме, и не показался мне шарлатаном. «Впервые я беседовал с Распутиным зимой 1912 года у одной моей знакомой… Внешнее впечатление о Распутине было то же самое, какое я вынес, когда, незнакомый ему, видел его в кабинете министра… Распутин отнесся ко мне с большим недоверием, зная, что я был сотрудником покойного министра, которого он не без основания мог считать своим врагом… На этот раз меня поразило серьезное знакомство Распутина со Священным Писанием и богословскими вопросами. Вел он себя сдержанно и не только не проявлял тени хвастовства, но ни одним словом не обмолвился о своих отношениях к Царской Семье. Равным образом я не заметил в нем никаких признаков гипнотической силы и, уходя после этой беседы, не мог себе не сказать, что большинство циркулировавших слухов о его влиянии на окружающих относится к области сплетен» на которые всегда так падок Петербург».

Все чаще и чаще приходится слышать о "мученике за Христа и за царя, человеке Божии Григории, молитвеннике за святую Русь и ея пресветлого отрока". Создается впечатление, что кто-то усиленно пытается ввести в сонм святых человека, который абсолютно этому сонму не причастен. Для того, кто беспристрастно читает воспоминания современников о Г.Е.Распутине, мифы о его святости выглядят просто нелепыми. Можно отмахнуться от негативных фактов по поводу "старца", но тогда придется быть последовательным и обвинить во лжи достойных уважения людей, многие из которых не мифически, а реально являются святыми, прославленными нашей Церковью.

***

Приведем некоторые воспоминания о Распутине: "На приеме у Государя Председатель Государственной Думы М.В. Родзянко показывал Императору подлинники писем к Родзянко женщин, так или иначе совращенных Распутиным... письмо о мерзостях и поведении Распутина во время его приездов домой от одного из местных священников, говорил о преследовании иерархов, выступавших против Распутина, обращал внимание Государя на известную фотографию "Друга" в подряснике и с наперсным иерейским крестом на золотой цепочке (интересно, как это "святой" дерзнул без принятия священнического сана надевать на себя священнический крест?), указывал на хлыстовство Распутина".

Известно, кстати, что настоящие святые признавали себя недостойными высокого священнического служения, и никто из них никогда и не помышлял о том, чтобы самовольно надевать на себя священнические одежды.

О хлыстовстве Распутина тоже идет много споров. "Занимался Распутиным и известный миссионер В.М.Скворцов. После революции, будучи профессором богословия в Сараево, Скворцов "убежденно и решительно" говорил приятелю-эмигранту: "Распутин был, несомненно, хлыстом, с молодых еще лет. И сектантские навыки сохранял до конца своей жизни".

"Один из крупнейших знатоков русского раскола Алексей Пругавин... колебался, но вынужден был признать принадлежность Распутина к секте. В хлыстовстве Распутина был уверен и Михаил Новоселов (правый издатель и профессор-филолог), пытавшийся опубликовать на эту тему брошюру "Григорий Распутин и мистическое распутство". (На эту книгу очень надеялась святая преподобномученица Елизавета Федоровна. – Автор.) Рукопись книги была конфискована в типографии в 1912 г."

Ко всему прочему "собственная дочь Распутина, Матрона, уже на пороге смерти призналась, что ее отец был хлыстом, и описала радения во всей их "красе"".

Вообще в списке недругов Распутина много людей, которые были известны своей любовью к православию и Отечеству. Эти люди предупреждали всех о том, что Г.Е.Распутин совсем не тот старец-странник, за которого себя выдает. К таким людям относились: архимандрит Феофан (Быстров), бывший духовником царской семьи (до того момента, пока не стал открыто выражать свое негативное отношение к Распутину); епископ Саратовский Гермоген (Долганов, за обличения Распутина снят с кафедры и сослан в монастырь; новомученик), сестра императрицы преподобномученица Елизавета Федоровна; св. праведный Иоанн Кронштадтский; архиепископ Никон (Рождественский); священномученик Владимир митрополит Киевский (переведенный из столичного града в Киев опять же за то, что не скрывал своего отношения к Распутину); митрополит Петербургский Антоний (Вадковский); преподобный Алексей (Соколов), зосимовский старец; блаженная Пашенька Саровская. С последней связан знаменательный эпизод: "В эти годы многие приезжали в Саров и Дивеево. Приезжал Распутин со свитой – молодыми фрейлинами. Сам он не решился войти к Прасковье Ивановне и простоял на крыльце, а когда фрейлины вошли, то Прасковья Ивановна бросилась за ними с палкой, ругаясь: "Жеребца вам стоялого". Они только каблуками застучали".

Схиархимандрит Гавриил (Зырянов), старец Седьмиезерной пустыни, просиявший подвижническим житием, несомненно имевший дар прозорливости, очень резко высказывался о Распутине. В книге епископа Варнавы (Беляева) "Тернистым путем к небу" описывается такой случай. "Прихожу к Алексею-затворнику, тот в заметном волнении: "Представьте себе, что отец Гавриил Великой Княгине (прмч. Елизавете Федоровне. – Автор) сказал. Она спрашивала его про Распутина. И что же он сказал?! "Убить его, что паука: сорок грехов простится..."".

Интересно заметить, что поклонники Г.Е. Распутина говорят, что "старца" признавал праведный Иоанн Кронштадтский. Матрона, дочь Распутина, пишет, что праведный Иоанн Кронштадтский почувствовал "пламенную молитву и искру Божию в отце", а позднее назвал его "истинным старцем". Но почему-то в дневниках самого о. Иоанна таких воспоминаний не встречается. Однако воспоминания других лиц об их встрече есть. Священномученик протоиерей Философ Орнатский, настоятель Казанского собора в Санкт-Петербурге, в газете "Петербургский курьер" за 2 июля 1914 года описывает эту встречу так: "О.Иоанн спросил старца: "Как твоя фамилия?" И когда последний ответил: "Распутин", сказал: "Смотри, по фамилии твоей и будет тебе"". По этому свидетельству весьма трудно сделать выводы, что о.Иоанн почувствовал у Распутина "искру Божию и пламенную молитву". Интересным является еще одно свидетельство, на наш взгляд, несколько проясняющее действительные отношения между о.Иоанном Кронштадтским и Г.Е.Распутиным. У праведного о.Иоанна был ученик протоиерей Роман Медведь (кстати, прославленный в лике святых новомучеников), ничего не предпринимавший без его благословения. Святой исповедник о.Роман очень негативно относился к Распутину и "предупреждал против сближения с этим человеком владыку Сергия (Старогородского) и архимандрита Феофана (Быстрова)". Думается, что человек, постоянно советовавшийся с о.Иоанном, непременно спрашивал у святого и о Распутине. И если бы о.Иоанн считал Г.Е.Распутина истинным духоносным старцем, то, вероятнее всего, суждения об этом человеке столь близкого его духовного сына и послушника, каковым являлся исповедник о.Роман, не были бы столь категоричны.

Сам Распутин, вероятно, был очень высокого мнения о своих понятиях в духовной жизни. Свою книгу он называет не как-нибудь, а "Житие опытного странника". Ну, а поскольку он странник опытный, то позволяет себе такие высказывания о настоящем праведнике, которого почитала вся Россия: "Распутин... отозвался об отце Иоанне Кронштадтском... что последний – святой, но неопытен и без рассуждения, как дитя... Так впоследствии стало уменьшаться влияние отца Иоанна при дворе". Очень интересным было понятие "святого старца" о грехе и о величайшем из церковных таинств – Святой Евхаристии. В.А.Жуковская вспоминает слова самого "старца". ""Я тебе все как есть докажу. Понимаешь? До тридцати годов грешить можно, а там надо к Богу оборотиться, а как научишься мысли к Богу отдавать, опять можно им грешить (он сделал неприличный жест), только где-то тогда будет особый – но Сам мя заступи и спаси, Спасе мой, понимаешь? Все можно, ты не верь попам, они глупы, всей тайны не знают, я тебе всю правду докажу. Грех на то и дан, штоб раскаяться, а покаяние – душе радость, телу сила, понимаешь? Знаешь што, поговей на первой неделе, что придет?" "Зачем?" – спросила я. <...> "Грех понимать надо. Вот попы – они ни... в грехе не понимают. А грех само в жизни главное" (выд. сост.). "Почему главное?" – переспросила я, недоумевая. Распутин прищурился: "Хошь знать, так грех только тому, кто его ищет, а если скрозь него идти и мысли у Бога держать, нет тебе ни в чем греха, понимаешь? А без греха жизни нет, потому покаяния нет, а покаяния нет – радости нет. Хошь я тебе грех покажу? Поговей вот на первой неделе, что придет, и приходи ко мне после причастия, когда рай-то у тебя в душе будет. Вот я грех-то тебе и покажу. На ногах не стоишь! <...> Я тебе тоже сказал: пойди поговей и приходи ко мне чистенька. Почему не причастилась да не пришла?" "Ну что же было бы?" – спросила я. Он прищурился: "Взял бы я тебя, вот што! Ух и хорошо чистеньку!" – он скрипнул зубами". Тут даже сказать нечего. Призывать человека после причастия ("когда у тебя рай в душе") к смертному греху – это просто беснование какое-то. Как, интересно, почитатели "старца" прокомментируют это свидетельство? Скорее всего, поступят, как поступают обычно, скажут, что эти архивные свидетельства – клевета врагов Отечества.

«Пили чай с Милицей и Станой. Познакомились с человеком Божьим - Григорием из Тобольской губернии». (1 ноября 1905 г.). ...После обеда имели радость видеть Григория по возвращении из Иерусалима и с Афона (4 июня 1911 г.)».

(Из дневника Николая II).

«В минуты сомнений и душевной тревоги я люблю с ним (Распутиным - сост.) беседовать, и после такой беседы мне всегда на душе делается легко и спокойно».

(Государь Николай Александрович).

«Граф Фредерикс (Министр Императорского Двора - сост.) однажды, в интимной беседе, в моем присутствии, когда вопрос коснулся злобы дня, сказал: «Вы знаете, что я люблю Государя, как сына, и потому не мог удержаться, чтобы не спросить Его Величество, что же, наконец, такое представляет собой Распутин, о котором все так много говорят.

Его Величество ответил мне совершенно спокойно и просто - «действительно, слишком уж много и, по обыкновению, много лишнего говорят, как и о всяком, кто не из обычной среды принимается изредка нами. Это только простой русский человек, очень религиозный и верующий...

Императрице он нравится своей искренностью; она верит в его преданность и в силу его молитв за нашу семью и Алексея... но ведь это наше совершенно частное дело... удивительно, как люди любят вмешиваться во все то, что их совсем не касается... кому он мешает?».

(Из воспоминаний флигель-адъютанта Мордвинова).

«Прислуга наша, когда Распутин, случалось, ночевал у нас или приезжал к нам на дачу, говорила, что Распутин по ночам не спит, а молится.

Когда мы жили в Харьковской губернии на даче, был такой случай, что дети видели его в лесу, погруженного в глубокую молитву. Это сообщение детишек заинтересовало нашу соседку-генеральшу, которая без отвращения не могла слышать имени Распутина. Она не поленилась пойти за ребятишками в лес, и действительно, хотя уже прошел час, увидела Распутина, погруженного в молитву».

(Из воспоминаний журналиста, кандидата прав Г.П. Сазонова).

Распутину пришлось перебраться в тесную скромную квартирку, где он существовал за счет добровольных пожертвований его почитателей. Жилье старца было весьма скромным, питался он довольно скудно, а вино ему приносили в качестве дара лишь в последний год его жизни».

Следователь Чрезвычайной следственной комиссии А. Ф. Романов раскрыл секреты появления некоторых «доказательств»: «Среди разного рода бумаг, отобранных при обыске, была найдена фотография, на которой в обстановке оконченного обеда или ужина - стол с остатками еды, недопитыми стаканами - изображены Распутин и какой-то священник с какими-то смеющимися женщинами. Сзади их балалаешники. Впечатление кутежа в отдельном кабинете.

При ближайшем исследовании этой фотографии было обнаружено, что на ней вытравлены две мужские фигуры: одна между Распутиным и стоящей рядом с ним сестрой милосердия, а другая - между священником и стоящей рядом с ним дамою. В дальнейшем оказалось, что фотография была снята в лазарете имени Государыни после завтрака по поводу открытия. Кажется, полковник Л. и еще другой господин взяли под руки - один Распутина и сестру милосердия, а другой - священника и одну даму, привели их в столовую, стараясь их рассмешить, и в таком виде их сфотографировал заранее приглашенный фотограф. Затем инициаторы вытравили свои изображения...».

Другой следователь Чрезвычайной следственной комиссии В.М. Руднев разоблачил еще один миф: о якобы огромном состоянии Распутина. Оказалось, что после его смерти не осталось ни копейки денег, дети же были вынуждены ходатайствовать о Высочайшем пособии.

Руднев пишет: «Распутин, постоянно получая деньги от просителей за удовлетворение их ходатайств, широко раздавал эти деньги нуждающимся и вообще лицам бедных классов, к нему обращавшимся с какими-либо просьбами даже и не материального характера».

Тем не менее обстановка вокруг Царской Семьи и Распутина была насыщена таким количеством лжи, что в ее сети попадали люди и высокой духовной жизни.

В 1910 г. духовник Императрицы епископ Феофан «доложил Царице, что ему на исповеди такая-то открывала нехорошее по отношению поведения Григория. Каково же было глубоко верующей Императрице слышать от своею духовника то, что ему было открыто на исповеди!

/.../ Царице было известно каноническое постановление о строжайшем наказании духовников, которые дерзают нарушить тайну исповеди включительно до низведения подобных духовников в первобытное состояние. Этим своим поступком; недопустимым для духовника, он решительно оттолкнул от себя так преданную доселе духовную дочь-Царицу...»

(Игумен Серафим, Православный Царь-мученик.

Русская тип. при Духовной миссии. Пекин. 1920).

К тому же впоследствии женщина, сообщившая вл. Феофану что-то плохое о Распутине, отказалась от своих слов».

(Из комментариев к книге игумена Серафима (Кузнецова) «Православный Царь-мученик», сост. С.Фомин).

«У меня никогда не было, и нет никаких сомнений относительно нравственной чистоты и безукоризненности этих отношений (между Царской Семьей и Распутиным - сост.). Я официально об этом заявляю, как бывший духовник Государыни. Все отношения у нее сложились и поддерживались исключительно только тем, что Григорий Ефимович буквально спасал от смерти своими молитвами жизнь горячо любимого сына, Наследника Цесаревича, в то время как современная научная медицина была бессильна помочь.

И если в революционной толпе распространяются иные толки, то это ложь, говорящая только о самой толпе и о тех; кто ее распространяет; но отнюдь не об Александре Феодоровне...».

(Из показаний духовника Императрицы Александры Феодоровны епископа Феофана (Быстрова) Чрезвычайной следственной комиссии временного правительства).

«Все книги полны рассказами о влиянии Распутина на государственные дела, и утверждают, что Распутин постоянно находился при Их Величествах. Вероятно, если бы я стала это опровергать, то никто бы не поверил. Обращу только внимание на то, что каждый его шаг, со времени знакомства Их Величеств у Великой Княгини Милицы Николаевны до его убийства в юсуповском доме, записывался полицией.

У Их Величеств были три рода охраны: Дворцовая полиция, конвой и вводный полк. Всем этим заведовал Дворцовый комендант. Последним до 1917 года был генерал Воейков. Никто не мог быть принятым Их Величествами или даже подойти ко Дворцу без ведома Дворцовой полиции. Каждый из них, а также все солдаты сводного полка на главных постах вели точную запись лиц, проходивших и проезжавших. Кроме того, они были обязаны сообщать по телефону дежурному офицеру Сводного полка о каждом человеке, проходившем во Дворец.

Каждый шаг Их Величеств записывался....Везде выходила полиция тайная и явная, со своими записями, следя за каждым шагом Государыни. Стоило ей остановиться где, или поговорить со знакомыми, чтобы этих несчастных сразу обступала после полиция, спрашивая фамилию и повод их разговора с Государыней....

Если я говорю, что Распутин приезжал два или три раза в год к Их Величествам, а последнее время они, может быть, видели его четыре или пять раз в год, то можно проверить по точным записям этих полицейских книг, говорю ли я правду.

В 1916 году лично Государь видел его только два раза. Но Их Величества делали ошибку, окружая посещения Григория Ефимовича тайной. Это послужило поводом к разговорам. Каждый человек любит иметь некоторую интимность и хочет иногда остаться один со своими мыслями или молитвами, закрыть двери своей комнаты.

То же было у Их Величеств по отношению к Распутину, который был для них олицетворением надежд и молитв. Они на час позабывали о земном, слушая рассказы о его странствованиях и так далее. Проводили его каким-нибудь боковым ходом по маленькой лестнице, принимали не в большой приемной, а в кабинете Ее Величества, предварительно пройдя по крайней мере десять постов полиции и охраны с записями.

Эта часовая беседа наделывала шуму на год среди придворных».

«Самое сильное озлобление на Распутина поднялось в два или три последних года его жизни. Его квартира в Петрограде, где он проводил всего больше времени, была переполнена всевозможной беднотой и разными просителями, которые, воображая себе, что он имеет огромную власть и влияние при Дворе, приходили к нему со своими нуждами.

Григорий Ефимович, перебегая от одного к другому, безграмотной рукой писал на бумажках разным влиятельным лицам записки всегда почти одного содержания: «милый, дорогой, прими»; или: «милый, дорогой, выслушай». Несчастные не знали, что менее всего могли рассчитывать на успех, прося через него, так как все относились к нему отрицательно.

Одно из самых трудных поручений Государыни - большей частью из-за болезни Алексея Николаевича - это было ездить на квартиру Григория Ефимовича, всегда полную просителями и часто - проходимцами, которые сейчас же обступали меня и не верили, что я в чем-либо помочь им не могу, так как я считалась, чуть ли не всемогущей.

Все эти прошения, которые шли через Григория Ефимовича, и которые он привозил в последние годы в карманах к Их Величествам, только их сердили; они складывали их в общий пакет на имя графа Ростовцева, который рассматривал их и давал им законный ход.

Но, конечно, это создавало массу разговоров, и я помню, как благомыслящие люди просили Их Величества дать Григорию Ефимовичу келью в Александро-Невской Лавре или другом монастыре, дабы там оградить его от толпы, газетных репортеров и всяких проходимцев, которые впоследствии, чтобы очернить Их Величества, пользовались его простотой, увозили с собой и напаивали его; но Их Величества тогда не обратили внимания на эти советы».

(Из воспоминаний А.А. Вырубовой «Страницы из моей жизни»).

«Я видела лишь моральную сторону этого человека, которого почему-то называли аморальным. И я была не одинока в своей оценке характера сибирского крестьянина. Мне известно наверняка, что многие женщины моего круга, имевшие интрижки на стороне, а также дамы из полусвета именно благодаря влиянию Распутина вылезли из той грязи, в которую погружались.

Помню, что однажды, прогуливаясь по Морской с офицером, сослуживцем моего мужа, капитана 1 ранга Дена, я встретила Распутина. Он строго посмотрел на меня, а когда я вернулась домой, то нашла записку, в которой старец велел зайти к нему. Отчасти из любопытства я повиновалась. Когда я увидела Григория Ефимовича, он потребовал от меня объяснений.

А что я должна объяснить? - спросила я.

Сама знаешь не хуже моего. Ты что же это, хочешь походить на этих распутных светских барынек? Почто со своим мужем не гуляешь?

Женщинам, искавшим у него совета, он неизменно повторял:

Вздумается тебе сделать что-то нехорошее, приди ко мне и все расскажи, как на духу.

О Распутине я могу поведать только то, что я видела в нем. Будь я распутинианкой или жертвой низменной страсти, я бы не жила счастливо со своим супругом, и капитан 1 ранга Императорского Российского флота Ден не допустил бы, чтобы я встречалась с Распутиным, если бы он вел себя непозволительно в Царском Селе. Его долг мужа превозмог бы преданность Императорской Семье.

Зная религиозные убеждения Государыни и присущие обоим классам особенности, революционеры нашли в лице Распутина подходящее орудие для разрушения Империи».

(Из воспоминаний Юлии Ден «Подлинная Царица»).

Принимая во внимание, что вопрос о принадлежности крестьянина слободы Покровской Григория Распутина-Нового к секте хлыстов внимательно рассмотрен Его Преосвященством, Преосвященнейшим Алексием, Епископом Тобольским и Сибирским по данным следственного дела, на основании личного наблюдения крестьянина Григория Нового и на основании сведений, полученных о нем от людей, хорошо его знающих, что по таким личным наблюдениям этого дела Его Преосвященство считает крестьянина Григория Распутина-Нового православным христианином, человеком, духовно настроенным и ищущим правды Христовой, - дело о крестьянине слободы Покровской Григории Распутине-Новом дальнейшим производством прекратить и причислить оконченным. Такое определение Консистории Преосвященным Алексием того же 29 ноября утверждено».

Немногочисленные сочинения, приписываемые Распутину, свидетельствуют не только о богословском невежестве сибирского "старца", но и о его приверженности духовным настроениям, свойственным сектантам мистическо харизматического толка.

Во-вторых, материалы незавершившегося консисторского следствия по делу о принадлежности Г. Распутина к секте "хлыстов" оставляют открытым вопрос о его непосредственных связях с сектантами и о степени мировоззренческого влияния на него сектантской идеологии.

При этом, неоднократно отмечавшиеся современниками гипнотические способности Григория Распутина, которые в конце петербургского периода своей жизни он совершенствовал под руководством профессионального гипнотизера, могут свидетельствовать не о благодатной одаренности Г. Распутина, а о влиянии на него псевдомолитвенной, экстатической религиозности мистических сект.

В-третьих, безнравственность Г. Распутина, выражавшаяся в безудержном пьянстве и разврате, была неоднократно и неопровержимо засвидетельствована многочисленными и весьма авторитетными современниками.

Наиболее выразительные из подобного рода свидетельств можно найти в воспоминаниях митрополитов Евлогия (Георгиевского; +1945), Вениамина (Федченкова; +1961) и протопресвитера Георгия Шавельского (+1951), они нашли свое отражение и в дневниках митрополита Арсения (Стадницкого; + 1937). Такое же отношение к Г. Распутину разделяли священномученики митрополит Владимир (Богоявленский; +1918) и епископ Гермоген (Долганев; + 1918), преподобномученица великая княгиня Елизавета Федоровна (+1918), мученик Михаил Новоселов (+1938), а также архиепископ Феофан (Быстров). (Об отношениях Царской Семьи и Г. Распутина см. Приложение № 5 "Царская Семья и Г.Е. Распутин").

Среди обличителей Г. Распутина оказывались также многие выдающиеся государственные деятели, такие, как: обер-прокурор А.Д. Самарин, председатели совета министров П.А. Столыпин и В.Н. Коковцев, министр внутренних дел А.А. Макаров и министр двора граф В.Б. Фредерикс, а также опиравшиеся на беспристрастную и объективную информацию агентуры высокопрофессиональные руководители российских спецслужб, начальники санкт-петербургского охранного отделения генералы А.В. Герасимов и К.И. Глобачев.

В своих обращениях на епархиальных собраниях к клиру и приходским советам города Москвы Святейший Патриарх Алексий II неоднократно касался этой темы. В частности, он указывал: "В последнее время появилось довольно много цветных, прекрасно изданных, с позволения сказать, "икон" царя Ивана Грозного, печально известного Григория Распутина и других темных исторических личностей. Им составляются молитвы, тропари, величания, акафисты и службы. Какая-то группа псевдоревнителей Православия и самодержавия пытается самочинно, "с черного хода", канонизировать тиранов и авантюристов, приучить маловерующих людей к их почитанию.

Неизвестно, действуют ли эти люди осмысленно или несознательно. Если осмысленно, то это провокаторы и враги Церкви, которые пытаются скомпрометировать Церковь, подорвать ее моральный авторитет. Если признать святыми царя Ивана Грозного и Григория Распутина и быть последовательными и логичными, то надо деканонизировать священномученика митрополита Московского Филиппа, преподобномученика Корнилия, игумена Псково-Печерского и многих других умученных Иваном Грозным. Нельзя же вместе поклоняться убийцам и их жертвам. Это безумие. Кто из нормальных верующих захочет оставаться в Церкви, которая одинаково почитает убийц и мучеников, развратников и святых?.." (Из Обращения Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II к клиру и приходским советам храмов г. Москвы на Епархиальном собрании 15 декабря 2001 года. // Цит. по "Царь Иван Васильевич: Грозный или святой". М., Издательский Совет РПЦ,2003.С.3"4.).

"Перед нами не внутрицерковная дискуссия, - говорится в другом Обращении Святейшего Патриарха. - Все более очевидными становятся намерения организаторов - внести разделение в церковную среду. Противопоставить старчество - иерархии, белое духовенство - монашеству, самочинно переписать русскую церковную историю, в угоду сегодняшним идеологическим пристрастиям провести ревизию столетиями складывавшемуся собору русских святых.

Несомненно, что все это говорит о серьезном повреждении церковного сознания, опасные последствия которого очевидны каждому пастырю" (Из Обращения Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II к клиру и приходским советам храмов г. Москвы на Епархиальном собрании 25 марта 2003 года. // Цит. по "Царь Иван Васильевич: Грозный или святой". М., Издательский Совет РПЦ, 2003. С. 45.).

Наша общая задача и ответственность не допустить расшатывания церковного корабля.

Ювеналий Поярков , митрополит

Гришка Распутин в воспоминаниях современников

Все чаще и чаще приходится слышать о "мученике за Христа и за царя, человеке Божии Григории, молитвеннике за святую Русь и ея пресветлого отрока". Создается впечатление, что кто-то усиленно пытается ввести в сонм святых человека, который абсолютно этому сонму не причастен. Для того, кто беспристрастно читает воспоминания современников о Г.Е.Распутине, мифы о его святости выглядят просто нелепыми. Можно отмахнуться от негативных фактов по поводу "старца", но тогда придется быть последовательным и обвинить во лжи достойных уважения людей, многие из которых не мифически, а реально являются святыми, прославленными нашей Церковью.

Приведем некоторые воспоминания о Распутине: "На приеме у Государя Председатель Государственной Думы М.В. Родзянко показывал Императору подлинники писем к Родзянко женщин, так или иначе совращенных Распутиным... письмо о мерзостях и поведении Распутина во время его приездов домой от одного из местных священников, говорил о преследовании иерархов, выступавших против Распутина, обращал внимание Государя на известную фотографию "Друга" в подряснике и с наперсным иерейским крестом на золотой цепочке (интересно, как это "святой" дерзнул без принятия священнического сана надевать на себя священнический крест?), указывал на хлыстовство Распутина".

Известно, кстати, что настоящие святые признавали себя недостойными высокого священнического служения, и никто из них никогда и не помышлял о том, чтобы самовольно надевать на себя священнические одежды.

О хлыстовстве Распутина тоже идет много споров. "Занимался Распутиным и известный миссионер В.М.Скворцов. После революции, будучи профессором богословия в Сараево, Скворцов "убежденно и решительно" говорил приятелю-эмигранту: "Распутин был, несомненно, хлыстом, с молодых еще лет. И сектантские навыки сохранял до конца своей жизни".

"Один из крупнейших знатоков русского раскола Алексей Пругавин... колебался, но вынужден был признать принадлежность Распутина к секте. В хлыстовстве Распутина был уверен и Михаил Новоселов (правый издатель и профессор-филолог), пытавшийся опубликовать на эту тему брошюру "Григорий Распутин и мистическое распутство". (На эту книгу очень надеялась святая преподобномученица Елизавета Федоровна. – Автор.) Рукопись книги была конфискована в типографии в 1912 г."

Ко всему прочему "собственная дочь Распутина, Матрона, уже на пороге смерти призналась, что ее отец был хлыстом, и описала радения во всей их "красе"".

Вообще в списке недругов Распутина много людей, которые были известны своей любовью к православию и Отечеству. Эти люди предупреждали всех о том, что Г.Е.Распутин совсем не тот старец-странник, за которого себя выдает. К таким людям относились: архимандрит Феофан (Быстров), бывший духовником царской семьи (до того момента, пока не стал открыто выражать свое негативное отношение к Распутину); епископ Саратовский Гермоген (Долганов, за обличения Распутина снят с кафедры и сослан в монастырь; новомученик), сестра императрицы преподобномученица Елизавета Федоровна; св. праведный Иоанн Кронштадтский; архиепископ Никон (Рождественский); священномученик Владимир митрополит Киевский (переведенный из столичного града в Киев опять же за то, что не скрывал своего отношения к Распутину); митрополит Петербургский Антоний (Вадковский); преподобный Алексей (Соколов), зосимовский старец; блаженная Пашенька Саровская. С последней связан знаменательный эпизод: "В эти годы многие приезжали в Саров и Дивеево. Приезжал Распутин со свитой – молодыми фрейлинами. Сам он не решился войти к Прасковье Ивановне и простоял на крыльце, а когда фрейлины вошли, то Прасковья Ивановна бросилась за ними с палкой, ругаясь: "Жеребца вам стоялого". Они только каблуками застучали".

Схиархимандрит Гавриил (Зырянов), старец Седьмиезерной пустыни, просиявший подвижническим житием, несомненно имевший дар прозорливости, очень резко высказывался о Распутине. В книге епископа Варнавы (Беляева) "Тернистым путем к небу" описывается такой случай. "Прихожу к Алексею-затворнику, тот в заметном волнении: "Представьте себе, что отец Гавриил Великой Княгине (прмч. Елизавете Федоровне. – Автор) сказал. Она спрашивала его про Распутина. И что же он сказал?! "Убить его, что паука: сорок грехов простится..."".

Интересно заметить, что поклонники Г.Е. Распутина говорят, что "старца" признавал праведный Иоанн Кронштадтский. Матрона, дочь Распутина, пишет, что праведный Иоанн Кронштадтский почувствовал "пламенную молитву и искру Божию в отце", а позднее назвал его "истинным старцем".

Но, почему-то в дневниках самого о. Иоанна таких воспоминаний не встречается. Однако воспоминания других лиц об их встрече есть.

Священномученик протоиерей Философ Орнатский, настоятель Казанского собора в Санкт-Петербурге, в газете "Петербургский курьер" за 2 июля 1914 года описывает эту встречу так: "О.Иоанн спросил старца: "Как твоя фамилия?" И когда последний ответил: "Распутин", сказал: "Смотри, по фамилии твоей и будет тебе"". По этому свидетельству весьма трудно сделать выводы, что о.Иоанн почувствовал у Распутина "искру Божию и пламенную молитву". Интересным является еще одно свидетельство, на наш взгляд, несколько проясняющее действительные отношения между о.Иоанном Кронштадтским и Г.Е.Распутиным. У праведного о.Иоанна был ученик протоиерей Роман Медведь (кстати, прославленный в лике святых новомучеников), ничего не предпринимавший без его благословения. Святой исповедник о.Роман очень негативно относился к Распутину и "предупреждал против сближения с этим человеком владыку Сергия (Старогородского) и архимандрита Феофана (Быстрова)". Думается, что человек, постоянно советовавшийся с о.Иоанном, непременно спрашивал у святого и о Распутине. И если бы о.Иоанн считал Г.Е.Распутина истинным духоносным старцем, то, вероятнее всего, суждения об этом человеке столь близкого его духовного сына и послушника, каковым являлся исповедник о.Роман, не были бы столь категоричны.

Сам Распутин, вероятно, был очень высокого мнения о своих понятиях в духовной жизни. Свою книгу он называет не как-нибудь, а "Житие опытного странника". Ну, а поскольку он странник опытный, то позволяет себе такие высказывания о настоящем праведнике, которого почитала вся Россия: "Распутин... отозвался об отце Иоанне Кронштадтском... что последний – святой, но неопытен и без рассуждения, как дитя... Так впоследствии стало уменьшаться влияние отца Иоанна при дворе". Очень интересным было понятие "святого старца" о грехе и о величайшем из церковных таинств – Святой Евхаристии. В.А.Жуковская вспоминает слова самого "старца". ""Я тебе все как есть докажу. Понимаешь? До тридцати годов грешить можно, а там надо к Богу оборотиться, а как научишься мысли к Богу отдавать, опять можно им грешить (он сделал неприличный жест), только где-то тогда будет особый – но Сам мя заступи и спаси, Спасе мой, понимаешь? Все можно, ты не верь попам, они глупы, всей тайны не знают, я тебе всю правду докажу. Грех на то и дан, штоб раскаяться, а покаяние – душе радость, телу сила, понимаешь? Знаешь што, поговей на первой неделе, что придет?" "Зачем?" – спросила я. <...> "Грех понимать надо. Вот попы – они ни... в грехе не понимают. А грех само в жизни главное" (выд. сост.). "Почему главное?" – переспросила я, недоумевая. Распутин прищурился: "Хошь знать, так грех только тому, кто его ищет, а если скрозь него идти и мысли у Бога держать, нет тебе ни в чем греха, понимаешь? А без греха жизни нет, потому покаяния нет, а покаяния нет – радости нет. Хошь я тебе грех покажу? Поговей вот на первой неделе, что придет, и приходи ко мне после причастия, когда рай-то у тебя в душе будет. Вот я грех-то тебе и покажу. На ногах не стоишь! <...> Я тебе тоже сказал: пойди поговей и приходи ко мне чистенька. Почему не причастилась да не пришла?" "Ну что же было бы?" – спросила я. Он прищурился: "Взял бы я тебя, вот што! Ух и хорошо чистеньку!" – он скрипнул зубами". Тут даже сказать нечего. Призывать человека после причастия ("когда у тебя рай в душе") к смертному греху – это просто беснование какое-то. Как, интересно, почитатели "старца" прокомментируют это свидетельство? Скорее всего, поступят, как поступают обычно, скажут, что эти архивные свидетельства – клевета врагов Отечества.

Г.Е. Распутин даже изгонял беса блуда, вероятно, запамятовав 26-е правило Лаодикийского собора (364 г.), гласящее: "Не произведенным от епископа не должно заклинать ни в церквах, ни в домах...". Правды ради стоит сказать, что иногда он находил выход и занимался заклинанием блудного беса "ни в церквах, ни в домах", а в бане. Об этом есть свидетельства не хулителей "святого старца", а непосредственных участниц подобных "изгнаний", напоминающих вакханалии адептов фаллического культа, почитательниц старца. Из опроса священником Юрьевским в 1913 г. участниц походов Распутина в баню у себя в селе: "Сначала следовала его (Распутина. – Автор) молитва, после которой шло троекратное повторение фразы "Бес блуда, изыди вон!"... После чего Распутин совершает с женщиной... (не буду уточнять, и так понятно. – Автор). Мощь совокупления была таковой, что женщина уже не ощущала обычного состояния похотливости. Она чувствовала, что бес блуда ушел от нее". Еще раз напоминаем, что это показания не врагов, а почитателей Распутина, которые готовы оправдать в нем все что угодно. Что и делает генеральша Лохтина, давая показания чрезвычайной комиссии. "Для святого все свято. Что, отец Григорий – как все, что ли? Это люди делают грех, а он тем же только освящает и низводит на тебя благодать Божию".

Еще хотелось обратить внимание на любовь Распутина к Царю-Страстотерпцу, о которой так много пишут некоторые "историки". Лучше всего предоставить слово самому Григорию Ефимовичу. Его слова тоже сохранились в воспоминаниях современников. Во многих книжках приводится предсказание Распутина о том, что царской семье придется пострадать после его смерти. И очень любят цитировать слова "пока я жив, и они живы". Приведем полностью всю пророческую фразу так, как сам Распутин изрек ее в беседе с Пругавиным. "Вот видать, што ты ничего не знаешь: это я-то ничего не сделал царю? Да, думается, во всей Рассеи нет никого, кто бы ему столько зла сделал, как я, а он меня все любит". Он внезапно замолчал и подозрительно вгляделся в Пругавина: "Ты не думай о том, што я сказал, – и он хитро усмехнулся, – все одно тебе не понять, в чем дело тута. А только помни: покеда я жив – то и они живы, а коли меня порешат – ну, тогда узнаешь, что будет, увидишь", – загадочно прибавил он".

Алексий Махетов, иерей